Том 2. Стихотворения (Маленькие поэмы) - Страница 42

В чем-то сходную трактовку зачина «Преображения» предложил В.Ф.Ходасевич: «…Есенин даже не вычурно, а с величайшей простотой, с точностью, доступной лишь крупным художникам, высказал свою главную мысль. <…> Есенин обращался к своему языческому Богу — с верою и благочестием. Он говорил: „Боже мой, воплоти свою правду в Руси грядущей“. А что при этом он узурпировал образы и имена веры Христовой — этим надо было возмущаться при первом появлении не только Есенина, но и Клюева» (журн. «Современные записки», Париж, 1926, <кн.> XXVII, с. 307–308).

Первая общая характеристика «Преображения» была дана Ивановым-Разумником в сопоставлении со стихами Андрея Белого: «От „народных“ глубин, от „культурных“ вершин — поэты и художники радостно и скорбно, но чутко и проникновенно говорят нам о совершающемся в мире. Не боятся они грозы и бури, а принимают ее всем сердцем и всею душою: „Вестью овеяны — души прострём в светом содеянный радостный гром“ (Андрей Белый). Так говорит один, и отзывается ему другой <следует четвертая строфа первой главки «Преображения»>. От вершин, от глубин — чутко чуют они то новое мировое, что идет теперь в грозе и буре революции: разрушение Содома старого мира <…> и рождение, осуществление новой России, новой Европы, нового мира» (журн. «Наш путь», Пг., 1918, № 1, <13> апреля, с. 133). Тогда же о начальной строфе финала поэмы Есенина писал И.А.Оксёнов: «…светлым обетом, радостным напоминанием для верующих, непреложным свидетельством — для отчаявшихся, звучат бесценные слова Есенина» (журн. «Жизнь железнодорожника», Пг., 1918, № 30, 15 октября, с. 8; подпись: А.Иноков). Через три года, приведя ту же строфу из «Преображения», Ф.В.Иванов резюмировал: «В мягкости, задушевности дарования — тайна очарования есенинской поэзии. Скорбь тихая, женственная вера в чудо — ее содержание. И оттого в смелых своих образах он далеко не всегда кощунственен» (газ. «Голос России», Берлин, 1921, 20 июля, № 714).

Размышляя над «Преображением» как произведением патриотическим, П.Н.Савицкий, процитировав фрагменты третьей главки поэмы, писал: «Приведенные строфы ни в коем случае не являются политическим рассуждением в стихах <…>. И в то же время это есть несомненное сказание о России. <…>…никогда, быть может, за все существование российской поэзии, от „Слова о полку Игореве“ и до наших дней, — идея Родины, идея России не вплеталась так тесно в кружева и узоры созвучий и образов религиозно-лирических и символических вдохновений, как в этих стихах…» Далее, еще раз приведя начало третьей главки «Преображения», П.Н.Савицкий продолжал: «Это ли не „народная гордость“? „Народная гордость“ — это слово Карамзина. И на самом обращении: „Ей, Россияне!“ лежит печать карамзинского стиля, „Истории Государства Российского“…» (журн. «Русская мысль», София, 1921, кн. I/II, с. 220–221; подпись: Петроник).

Ряд откликов касался образной поэтики «Преображения». Согласно ретроспективному (1925 год) взгляду А.И.Ромма, «сложное, затрудненное сравнение, Госпожа Большая Метафора, временами переходящая в Госпожу Большую Аллегорию (Господи, отелись!) — вот что сблизило Есенина с имажинистами, и сближение это было далеко не случайно» («Чет и нечет: Альманах поэзии и критики», М., 1925, с. 36). И в самом деле, не случайно в 1920 году А.Б.Мариенгоф приветствовал «доимажинистский» образ из четвертой главки есенинской поэмы: «Почему у Есенина… „над рощами <так!>, как корова, хвост задрала заря“ <…>? Одна из целей поэта вызвать у читателя максимум внутреннего напряжения. Как можно глубже всадить в ладони читательского восприятия занозу образа. Подобные скрещивания чистого с нечистым служат способом заострения тех заноз, которыми в должной мере щетинятся произведения имажинистской поэзии. <…> Поставьте перед <…> „коровьим хвостом“ <…> знак — и + перед <…> „зарей“ <…>, и вы поймете, что не из-за озорства, а согласно внутренней покорности творческому закону поэт слил их в образе» (Мариенгоф А. «Буян-остров. Имажинизм», М., 1920, с. 11–12). С этим рассуждением вступил в полемику А.К.Воронский: «Мариенгофу очень нравится у Есенина „нарочитое соитие в образе чистого и нечистого“ <…>. Правда, нарочитое соитие может „всадить“ образ в читателя, но только своей нарочитостью, а не гармоничностью, не своим внутренним соответствием тому, что хочет воплотить художник, <…> образ зари, задравшей хвост, как корова, безобра́зен и безо́бразен в итоге» (Кр. новь, 1924, № 1, январь-февраль, с. 288; выделено автором).

В свою очередь, последняя строфа той же четвертой главки «Преображения», наряду с некоторыми лирическими стихами Есенина, была (впервые в отечественном литературоведении) трактована В.Л.Львовым-Рогачевским в терминах классификации образов, предложенной самим поэтом в «Ключах Марии»: «…метафоры застывших образов бледнеют перед его действительно струящимися образами, передающими импрессионистически жизнь природы, дрожание света, песни лучей, от этих его образов веет изумительной красотой» (Львов-Рогачевский В. «Новейшая русская литература». 2-е изд., испр. и доп. М., (обл.: М.—Л.), 1924, с. 323–324).

Об Иванове-Разумнике (псевд. Разумника Васильевича Иванова) см. комментарий в т. 1 наст. изд. (с. 467). О его роли в становлении творческой личности Есенина (вторая половина 1917 г.) писал В.С.Чернявский: «С большим уважением и любовью относился Сергей к Иванову-Разумнику, с которым неизменно встречался по делам практическим и душевным. „Иду к Разумнику, покажу Разумнику, Разумнику понравилось“, — слышалось постоянно. Статьи Р.В.Иванова, принимавшего Есенина целиком <…>, совершенно удовлетворяли и поддерживали Сергея. Такой „отеческой щедрости“ он, наверное, ни позже, ни раньше не находил ни у кого из авторитетных критиков» (Восп. 1, 221–222). Сам Есенин так отозвался о критике в письме к А.В.Ширяевцу от 24 июня 1917 года: «…есть… один человек, перед которым я не лгал, не выдумывал себя и не подкладывал, как всем другим, — это Разумник Иванов. Натура его глубокая и твердая, мыслью он прожжен, и вот у него-то я сам, сам Сергей Есенин, и отдыхаю, и вижу себя, и зажигаюсь об себя. На остальных же просто смотреть не хочется».